Рассказ сторожа музея: бой за помещение
— О-о-о-о! Серега пришел! Какие люди! Сколько лет, сколько, как говорится, зимних периодов. Как жисть молодецкая? Нормально? Ну садись, наливай, угощайся. Давненько тебя видно не было. А у нас, Серег, тут такие события, события... Сплошные бои. Чего, говоришь, случилось? А случилась большая неприятность.
Вчера прихожу после дежурства за получкой к Калерии, а на старушке лица нет.
— Чего, — спрашиваю, — произошло на вверенной мне территории? Опять Карячкин какую-нибудь ценную каменную часть отломал? Или княжну Тараканову окончательно крысы загрызли?>
— Хуже, мой верный страж музея, — отвечает Калерия. — Намного хуже. Похоже на то, что скоро нашему музею конец придет полный и окончательный.
— Каля! — говорю я. — Ты или сильно утрируешь ситуацию, допуская какие-то непонятные мне гиперболы, или сегодня с Карячкиным пообщалась и надышалась его утренне-похмельными парами. Что ты мелешь? С какой стати музею конец придет? Я еще понимаю, если какой-нибудь террорист решил выкрасть картину "Неравный брак", чтобы подарить ее своей невесте. Или некий заморский коллекционер уговорил наше министерство продать из музея пару кусков какой-нибудь мраморной мерзости. Ну и что? Все бывает. В конце концов, древний Давидка останется с нами, а вместе с ним — определенный источник стабильного дохода.
— Константин, ты не понимаешь, — отвечает бабулька. — Постарайся напрячь свое алкоголизированное сознание и понять тот факт, что музею грозит выселение.
— Это с какой стати?
— А с такой. Ты же знаешь, что фондов сейчас почти не выделяют. Министерство старается и так, и эдак, чтобы хоть какую-нибудь копейку сшибить. А тут нашлась одна фирма под названием "Цветы любви", которая готова выложить кругленькую сумму за аренду нашего особняка. А нас планируют перевести чуть ли не за край московской окружной дороги в какую-то старую усадьбу.
— Вот это дела! — начинаю понимать я. — Плохо дело. Мне и сюда-то добираться — почти сорок минут, а за границу города вообще, почитай, половину дня ехать. Нет уж! Я в корне не согласен с такой постановкой вопроса! Потом, ты же понимаешь, что обратно с работы я обычно на автопилоте еду, потому что мозг уже с трудом функционирует. А к новой трассе автопилот сразу не привыкнет.
— Какой ты, все таки, завзятый эгоист, Константин Похмелыч! — сердится Калерия. — Только о себе и думаешь! А что будет с музеем? На этой усадьбе помещений — в два раза меньше. Да и не предназначена она под музей.
— Ну хорошо, — соглашаюсь. — Считай, что я заплакал и извинился. Судьба музея отныне колоколом грохочет в моих грудях. А что делать-то с этой проблемой? Надо же возмущаться в прессе, взывать к помощи общественности. Общественность — она не допустит, если ее в нужном направлении сориентировать.
— Да поздно общественность будоражить, — безнадежно машет рукой Калерия. — Можно подумать, что я сама заранее что-нибудь знала. Позвонили сегодня утром из министерства и поставили перед фактом. Представители этой чертовой фирмы сегодня уже помещение смотреть придут. Если понравится, то все, Константин, придется мне покончить свою жизнь каким-нибудь жутким способом, потому что другого выхода я не вижу.
— Ты подожди, Каля, не суетись, — успокаиваю ее я. — Коньки отбросить — оно никогда не поздно. Потом, вряд ли это произведет должное впечатление на министерство, даже в том случае, если ты повесишься на Давидкином железном штыре. Им-то что с этого? Будет только одна статья в "Мегаполис-экспресс": "Старушка повесилась на приборе скульптуры древнего воина в знак протеста против ущемления свобод сексуальных меньшинств". И все. Нет, Каля, мы должны пойти другим путем! Кстати, что это за фирма "Цветы любви"? Насколько я понимаю, цветы любви — это дети. Они чего, детский сад тут открыть собираются?
— Ага. Детский сад! Как же! — язвительно отвечает Калерия. — Элитный бордель они тут собираются открывать. Говорят, что обстановка вполне подходящая. Конечно, официально это будет называться массажным салоном, но ты же знаешь — что они там массируют.
— Ах, какие негодяи! — возмущаюсь я. — Превратить очаг культуры в рассадник разврата. Нет, я конечно не ханжа, но подобная постановка вопроса приводит меня в крайнее негодование. Так и передай нашему министерству.
— Константин, — опять сердится Калерия. — Ты сегодня хоть что-нибудь дельное скажешь или так и будешь попусту языком болтать? Какое дело министерству до твоих протестов? Надо что-то придумать в недрах нашего заведения, а не надеяться на это чертово министерство.
— Что-нибудь, — говорю, — придумаем. Я сейчас схожу, выпью кофейку и постараюсь напрячь мозговые извилины.
— Иди, — говорит Калерия, — хранитель искусства. Только смотри, чтобы у тебя извилины не задымились с перенапряга.
— Не беспокойся, Каля, мои извилины закалены в ночных философских размышлениях. Ничего с ними не сделается.
Ответил я ей, Серег, и отправился в буфет, чтобы хоть чуть-чуть прояснить мозги после ночных бдений. Но когда я туда шел через зал со всякой древней посудой, с недосыпу не разглядел и вмазался башкой прямо в какую-то древнюю сковородку. Звон поднялся — на весь музей. А главное, недалеко от меня Карячкин охмурял какую-то очередную экскурсию и заявил, негодяй, что вот, дескать, до чего отдельных представителей рода человеческого доводит неумеренное алкоголепотребление. Представляешь, Серег, каково мне это было слышать из Карячкинских уст? Нет, я конечно из себя пионера-героя строить не собираюсь. Но в отличие от Карячкина Константин Похмелыч никогда не пьет раньше вечера, то есть двух часов дня.
Впрочем, я в тот момент на его негодяйские слова даже внимания не обратил. Потому что от удара сковородки возник эффект просветления. Я сначала даже открыл закон взаимного притяжения головы со сковородкой, но следом за ним в голову пришла такая светлая идея, что пришлось сразу бежать в кабинет Калерии. Ворвался туда и заорал:
— Каля! А эти ростки любви — единственные покупатели нашего здания?
— Вроде, да, — отвечает Калерия. — Они просто очень большую цену предложили. Конечно, за копейки министерство наш музей не отдало бы.
— Тогда у нас есть вариант сделать так, чтобы этому борделю наше здание на понравилось.
— А чем оно может не понравится? — удивляется Калерия. — Здание хорошее, добротное. Даже если кое-где штукатурку отбить, так они все равно ремонт делать собираются, и это их не остановит.
— Партия все продумала, — говорю. — Есть одна светлая мысль. Когда эти деятели придут, ты сразу меня зови, я-то им экскурсию по музею и сделаю.
— А что ты такое надумал? — интересуется Калерия.
— Что надумал, то надумал, — отвечаю я. — Пока секрет. Если получится — значит все в порядке. Ну а если не получится, то все равно делать нечего, потому что других вариантов у нас нет. Разве что придется тебе исполнять номер с повешеньем на подтяжках, но лично я считаю подобный способ неэлегантным. Да и привязался я к тебе за это время.
— Спасибо тебе, гроза расхитителей народного достояния, — отвечает Калерия, немного прослезившись. — Они придут где-то через час, вот тогда и приводи в исполнение свой хитроумный план. Глядишь, чего из этого и получится.
Ну, через час, так через час. Я, Серег, засел в буфете и стал составлять план действий. Плохо то, что кофе там был довольно паршивый, поэтому голова все никак не могла выйти на стопроцентую соображаемость. Но потихоньку кое-что придумалось, поэтому я с трудом поднялся, разыскал нужных мне работников музея и разъяснил им поставленную задачу.
Через какое-то время вахтерша прибежала снизу и сообщила, что представители фирмы "Плоды любви" прибыли и ждут кого-нибудь, кто покажет им помещение.
— Ну, давай, Константин, — прочувствованно сказала Калерия. — С Богом. И помни, что в твоих руках не только судьба нашего музея, но моя старушечья жизнь, если это для тебя хоть что-нибудь значит.
— Ладно, Каля, — говорю. — Рано патетику разводить. Ты, главное, действуй, как я тебе сказал. Все. Пошел я.
Калерия меня перекрестила, я сделал серьезное выражение лица и отправился встречать эти любовные плоды.
Спускаюсь вниз. Гляжу, действительно стоят: мужик какого-то странного вида и две тетки. Одна тетка — вылитая бандерша: толстая, наглая и неимоверно противная. Вторая похожа на крысу и тоже противная-препротивная.
— Здрассте, — говорю, — дорогие друзья. Позвольте считать нашу сегодняшнюю встречу залогом новых, волнующих взаимоотношений между нашими фирмами.
— Хорош болтать, — говорит эта бандерша. — Иди, показывай хоромы. Мы тут целый день торчать не собираемся.
— Селый день не селый день, Лалиса, — вступает в разговор мужик, который, оказывается, здорово шепелявит, — а помесение надо осмотлеть тсятельно. Я не могу допустить, стобы мои клиенты испытывали хоть какие-нибудь неудобства.
— Что им будет, твоим клиентам? — ярится бандерша. — Приходят пьяные настолько, что девушки не могут нормально работать. В нижнем положении клиент немедленно засыпает, а в верхнем — скатывается с девушки на пол. А потом назад деньги требуют, потому что, дескать, удовольствие не получили. Прям хоть алкогольную экспертизу проводи перед началом обслуживания.
— Давайте не будем посвящать в наши проблемы посторонних, — тоненьким голосочком говорит крыса и обращается ко мне:
— Вас как зовут?
— Константин я, — отвечаю, — Данилыч. Можете меня звать просто Костя. Я — человек простой, к тому же алкоголист. Если хороший человек попадется, то он все тайны от меня выведать может за бутылку огненной воды, потому что мне не столько принципы важны, сколько возможность похмелить организм на предмет угнетенного состояния.
— Ну ладно, ладно, — торопит бандерша. — Будет тебе разугнетение организма, только давай побыстрее костылями двигай.
Ну что остается делать? Веду их в первый зал. А он по размеру довольно большой. Главное, эти "плоды любви" сразу начинают свои коварные планы строить на предмет использования помещения.
— Вот здесь, — решительно заявляет бандерша, — сделаем холл со всякой наглядной агитацией. По стенам развесим плакаты с видами услуг и ценами.
— Цены писать не надо, — говорит крыса. — Пускай это для клиентов будет приятной неожиданностью после окончания лечебных процедур.
— А в углу, — мечтает мужик, — поставим бал со всякими напитками.
— Бал — это правильно, — одобряю я. — На балу выпить — первое дело!
— Не надо бара! — не слушая меня, говорит бандерша. — Они и так пьяные приходят. Девочки жалуются, что под конец рабочего дня от их гремучего дыхания сами становятся пьяные в стельку. Я бы вообще запретила пьяными обслуживаться. Это портит реноме нашей фирмы.
— Ой-ой, — иронизирует крыса. — Тоже мне "реноме". Ты еще бы на стену плакат повесила "Бордель образцовой культуры быта".
— Что ты понимаешь вообще в культурном обслуживании! — разъярилась бандерша. — Если хочешь знать, настоящее, культурное обслуживание привлекает солидных клиентов. А тебе дай волю, так сразу превратишь наше заведение в гнусную сексуальную забегаловку, куда набежит всякая шелупонь.
— Культура — она везде нужна! — вступаю тут я в разговор. — Даже выпить культурно надо уметь. А находятся некоторые, которые...
— Во-во, — подтверждает мужичок. — Ты, Лалиса, слусай голос налода. Налод — он плосто так говолить не будет.
— Кто народ? Это вот этот хмырь — народ? Леня, не смеши меня! Ты лучше высчитывай — сколько денег на ремонт холла понадобится, — отвечает бандерша.
— Кстати, — говорю я. — Место для холла выбрано не очень удачно. Этот зал вообще какой-то особенный. Сюда кто ни заходит, сразу испытывает какое-то гнетущее чувство и спешит уйти. Просто на ровном месте у человека возникает состояние подавленности. Видите, разгар дня, а в зале — ни одного посетителя. Мы в прошлом году тут ремонт затеяли, вскрыли стену, а там чьи-то кости лежат. Сначала вызвали священника, чтобы помещение очистить, так у него во время процедуры эта дымящаяся жестянка с цепки слетела и прям на ногу шлепнулась. Тот с перепугу выругался непечатно, а потом заявил, что сам ничего сделать не может, так что для нормального очищения требуется архимандрит или даже епископ.
— А каких-нибудь экстласенсов вызывать не плобовали? — интересуется мужичок.
— Ну как же! — охотно отвечаю я. — Вызвали этого... как его... ну которого в топке спалили как Буратино... вспомнил — лазоходца!
— Лозаходса? — уточняет мужик.
— Типа того, — соглашаюсь я. — Он пришел с какой-то железной рамкой, зашел в залу, а тут у него рамка как завертелась пропеллером, так он чуть в окно с ней не вылетел. Сказал, что здесь какая-то анормалия наблюдается.
— Сто-то я себя не осень холосо сювствую, — неуверенно заявляет мужичок. — Мозет в длугой зал пойдем?
— Что ты его слушаешь, дурака старого? — напустилась на него бандерша. — Он несет всякую чушь, а ты уши и развесил. А плохо себя чувствуешь, потому что пить надо меньше.
— Ну и пожалуйста, — обижаюсь я. — Я к вам, можно сказать, со всей душой отнесся. Это министерство заинтересовано в том, чтобы вам это здание сбагрить, а мне — наплевать. Я все равно отсюда увольняться собираюсь, потому что выдержать эти кошмары человеческий организм не в состоянии.
В этот момент на пороге зала возник Карячкин. Боже мой! Ну и видок у него! Даже я испугался, уж на что был готов к этой картине. Экскурсовод стоит весь белый, руки трясутся, глаза красные и совершенно безумные.
— Ой! — говорит крыса. — Кто это?
— А, — машу рукой я, — не обращайте внимания. Мужик дежурит в этом зале уже месяц. Пришел молодым, красивым парнем, а теперь — видите чего творится с человеком?
— Боже мой, — потрясенно сказала бандерша. — Он что, пьет, что ли?
— По-черному, — с готовностью отвечаю я. — Да и как тут не запить, когда на его глазах у Венеры Милосской руки отрасли, да еще и с татуировкой: "Не забуду скульптора Мигеле Анджело".
— Мда, — сказала бандерша. — Тебя, — это она обратилась к мужичку, — в этот зал сажать нельзя. Ты и так у меня сильно неустойчивый в плане возлияний. Слушай, — это она мне. — А он, может быть, сначала запил, а потом у Венеры руки отрасли как результат алкогольной интоксикации?
— Сами вы — интоксикация! — обиделся я. — Можете со мной в мастерскую сходить. Там ребята уже вторую неделю статуе руки отпиливают. Она же по инвентарной описи без рук числится.
Бандерша хмыкнула, но попросила только показать другой зал. Следующее помещение было нашей гордостью: огромный зал с картинами, мебелью и скульптурами. Калерия даже ухитрилась повесить там две огромные люстры.
"Цветам любви" зал явно понравился. Бандерша опять начала делиться своими грандиозными планами:
— А здесь, — тут она даже причмокнула, — мы сделаем настоящие греческие бани. В центре расположим огромный бассейн, на стенах развесим Рубенса и Рафаэля. Обстановочка будет — клиент просто с ума сойдет. Да и люстры будут не лишними. Мало ли — у кого какие сексуально-эротические фантазии.
— А зачем чего-то развешивать? — интересуется крыса. — Тут и так полно всякой мазни висит. Заберем с десяток картин в качестве бесплатного приложения, и все дела.
Видал, Серег, какие наглые? У меня внутри все так и задрожало от бешенства, но вида я не подал.
— Ага, — говорю. — Валяйте свои древние сауны. Помещение как раз подходящее. Только сразу должен предупредить, что девушки-мойщицы здесь очень быстро станут превращаться в тех самых древних гречанок. Проверено уже.
— Это как? — интересуется мужичок.
— А вот так, — отвечаю. — Думаете, эта аномалия на один только зал действует? Здесь тоже творится черт знает что.
— И что? — нервно спрашивает бандерша. — Опять персонал запивает со страшной силой?
— Если бы, — говорю я. — Запивают тут все поголовно. Но в этом зале — другая проблема. Почему-то очень быстро происходит старение организма. Просто мгновенно. То ли в раствор какая-то радиоактивная мерзость попала, то ли еще что.
— Что ты мелешь? — взрывается бандерша. — Какая радиоактивность? Это здание строили еще в те времена, когда никто об этом не слышал!
— А чего вы меня спрашиваете? — отвечаю я. — Откуда мне эти тонкости знать? Ну, может, не радиоактивность, а порча какая или сглаз. В старые времена в этом толк понимали. Дирекция раскопала какого-то историка, собирателя архивов. Так тот сказал, что в этом здании сразу после постройки и ввода в эксплуатацию творились всякие жуткие дела.
— Олгии? — с надеждой спросил мужичок.
— И это было, — отвечаю. — Но все заканчивалось дикими убийствами и всякой мистикой. Родовитые семейства просто пачками отравлялись, убивались и спивались. А потом, перед самой революцией, последний хозяин дома поссорился с какой-то колдуньей, и она здание прокляла на веки. Тот после этого прожил неделю, а потом выпил бутыль Смирнова, перерезал себе вены и утопился в туалете, оставив записку: "Тяжело жить на Свете простому барону Пете". Когда пришли его забирать в покойницкую, то как раз в этом зале обнаружили совершенно безумного старика, который по документам оказался сыном покойного, и было ему всего 32 года.
— Тьфу, какую чушь ты несешь, — озверела бандерша. — Это же все было до революции. Потом наверняка здесь кого-нибудь заселили.
— Ага, — соглашаюсь я. — Какой-то наркомат. Только они снаркоманились за пару месяцев, и здание долго стояло пустое. А потом его нашему музею отдали. Министерство решило, что это наилучший вариант, потому что посетители приходят ненадолго и с ними ничего особенного происходить не успевает. Бывает, правда, что кто-то в обморок грохается или беспричинно рыдать начинает, но это же не смертельно. Вот только с персоналом беда. Текучка жуткая. Только руководство держится подолгу, потому что сидит не в здании, а в отдельной пристройке. Там ничего особенного не происходит. Но скоро всем нашим бедам — конец. Подобрано отличное здание где-то в районе окружной дороги. Там и воздух чистый, и помещение уже освятили без всяких проблем. Да и лозаходец со своей рамкой ходил-бродил, но ничего плохого не нашел. Помещение там, конечно, поменьше, но мы уже готовы в "хрущобу" переехать, потому что сил никаких нет.
— Ты постой, — сердится бандерша, — языком не мельтеши. Ты толком говори — какое старение тут происходит.
— Как это какое? — удивляюсь я. — Обычное старение организма. Я еще тогда не знал ничего, поэтому привел в этот зал свою жену работать, которая на пять лет меня младше. Проработала она тут два годика, и все! Вешалки! Я-то все никак толком не замечал… Ну сами понимаете — жена. Привык я к ее наружности. А что меняться постепенно начала… Ну, думал, прическу плохую сделала или наштукатуриться забыла. Но тут недавно взял фотографию музейных работников, которая как раз два года назад была сделана, посмотрел — мама моя дорогая! Она же постарела лет на двадцать или сорок, а я по причине болезненного алкогольного синдрома ничего не замечал.
Тут в зал входит Калерия, подходит ко мне и говорит:
— Ну что, милый, заканчиваешь работу? Когда домой пойдешь, не забудь купить хлеба и молока. Да, и еще обязательно апельсинов купи. Нам же завтра к сыну в тюрьму надо пойти.
— Хорошо, — отвечаю, — любимая. Я все сделаю, ты не волнуйся.
Калерия меня целует в щечку и уходит.
— Это она? — потрясенно спрашивает бандерша.
— Да, — вздыхаю я. — Она. Дражайшая моя Калерия. Видали, как искорежило ее? А ведь она — еще совсем молодая. Ну ничего. Скоро всем нашим бедам конец придет.
— А с сыном сто такое слусилось? — спрашивает мужичок.
— Так он в третьем зале дежурным работал, — объясняю я. — А там у всех крыша едет. Я-то все думал — что с парнем такое? Сначала он футбол смотреть перестал. Потом хоккей. Затем перешел с пива на красное портвейновое вино, чего с ним никогда не случалось. А потом как-то раз взял, да и изрезал ножом все картины, висящие в зале. На суде только и сказал: "А чо они на меня так смотрют!" Теперь в этом зале дежурных вообще нет, потому что еще двое до него в психушку угодили. Да и посетителей туда стараемся не пускать после случая, когда попался один нервный старичок и сразу бритвой "Ивана Грозного" порезал. У него просто совсем была неустойчивая психика, поэтому зацепило примерно за пятнадцать минут. Мой-то, старшенький, почти полгода продержался.
— Лалис, — говорит тут мужичок. — А если наси клиенты девосек излезут? Или девоськи их? Сего делать-то будем?
— Да ну тебя, — отвечает бандерша. — Может он врет все?
— Странные вы какие-то, ребята, — говорю я. — Мы же договорились, что мне фунфурик причитается на поправ здоровья за раскрытие местных секретов. Я-то все равно отсюда увольняюсь, потому что организм надо серьезно поправлять. И Калерию с собой заберу, потому что она даже в другом месте уже работать не сможет. Пусть отдыхает супруга моя дражайшая. Может и оклемается. А то она вон вчера меня "Феликсом Эдмундовичем" назвала. Совсем крышка у тетки едет. Так что гоните мой законный фунфурик и готовьтесь к переезду. А я, если что, у вас консультантом потом могу служить. Буду заранее предсказывать — кто сопьется, у кого крыша поедет, кто состарится, а кто совершит должностное преступление. Не бесплатно, конечно, потому что у меня тоже в этом помещение здоровье уже сильно подорвано.
— Лалис, Лалис, — опять встревает мужичок, — сто-то мне это все не сильно нлавится. А вдлуг ты посталеес? Я этого не пелезиву!
Бандерша надолго задумалась.
— Слушай, — обратилась она ко мне, — а про какое помещение в районе кольца ты говорил?
— Э-э-э, нет, — отвечаю я. — Я может отсюда и увольняюсь, но за просто так рыбные места продавать не намерен. Здесь же еще народ остается, мои знакомые, между прочим.
— Ладно, хватит мне тут патетику разводить, — грубо отвечает бандерша. — За все заплачу. Колись, давай.
— Сто долларов в национальных американских буказоидах, — елейно отвечаю я.
— Что-о-о-о?
— И еще пятьсот баксов в качестве добровольного пожертвования музею, — продолжаю. — Им же надо молоко за вредность покупать.
— Ну ты и обнаглел! — совсем рассвирепела бандерша.
— Лалис, — опять встревает мужичок. — Сто это для нас — больсие деньги, сто ли? Да мы за тли элосисесеких массаза все отобьем. Зато лаботники бутут в полядке. Сколько мы их усили, усили, а все пойдет насмалку?
— Точно, Лар, — говорит крыса. — Зачем нам со всякой мистикой связываться? А если он и правда — не врет.
— А мне наплевать, верите вы или не верите! — заявляю я. — Можете вообще ничего не платить. Только потом вспомните Константина Данилыча и заплачете горючими слезками, что его не послушались. Я же вам, дуракам, помочь хотел.
— Лалис, — опять теребит бандершу мужичок, — он плавда помось хосет.
— Ладно, — решительно говорит бандерша. — Нам неприятности действительно ни к чему. И так этих неприятностей — выше крыши. Выдай ему сто баксов и в администраторской внеси пятьсот в фонд музея. А ты, — это она мне, — давай рассказывай — где другое помещение.
— А там и рассказывать ничего не надо, — тороплюсь я. — Просто идете в министерство и говорите, что передумали и хотите арендовать то здание, которое планировалось отдать музею. Только моему начальству ничего не говорите, а то я даже выходного пособия не получу.
На этом, Серег, и договорились. Ну как тебе мои героические действия? Чего говоришь? Хитер-бобер? Конечно. Зато видишь, как мы шикуем? На эти сто баксов еще долго гужеваться можно. Да и Калерия, опять же, премию обещала. Только одно, Серег, не очень хорошо. Я сегодня перед работой зашел к старушке покалякать, а она так хитро говорит:
— Ты, Константин, завтра, когда после работы пойдешь, не забудь купить молока и хлеба. Ты же помнишь — где я живу? — и так хитро улыбается.
Представляешь? Видать, совсем крышка у старой клюшки съезжает. А знаешь, Серег, еще что интересно. У нее действительно, оказывается, сын здесь работал и две картины порезал. Только он не в тюрьме сидит, а в психушке. Видал? Жизнь, Серег, это чертовски сложная штука. Ладно, чего сидишь, как деревянный? Разливай давай!
***
