Винни-Пух и Пятак

(дружелюбная пародия на роман Виктора Пелевина "Чапаев и Пустота")

Осенний лес, как всегда, радовал своей прохладной свежестью и ласковым бормотанием дождя по пурпурной листве. Я неторопливо шел по этой осенней сказке, размышляя: как же так получилось, что в сознании простых обывателей Леса я стал свиньей? Мне не был важен этот факт сам по себе. Меня даже не сильно волновало их отношение ко мне, но обязательно нужно было понять метафоричность самого процесса. Если судить с точки зрения величия нашего присутствия в этом Лесу, лично для меня представляло интерес только МОЕ отношение к этому миру. Кем Я себя считаю — Кабаном или Свиньей. А что по этому поводу думают остальные — ничтожно, если воспринимать процесс жизни как период полураспада. Однако не следовало забывать, что Лес в данном случае является замкнутым пространством с точки зрения живущих в нем. Конечно, это социум со своими законами развития и поведения. Маленький поросенок Пятачок — это я в точке преломления ментальности окружающих личностей. Большой Кабан Пятак — тот же я, но уже в фокусе оценки зверей, способных проникнуть в глубину моего внутреннего развития.>

Так я и шел, размышляя, как вдруг путь мне преградила одна из тех странных личностей, которыми с недавнего времени был наполнен Лес. Мое восприятие настолько отказывалось немедленно идентифицировать непонятное животное, что я несколько минут гадал: слон, не слон, собака, не собака, но затем, при первых же звуках, изданных зверем, понял, что передо мною — Тигра. Да-да, тот самый Тигра, который нацепил себе на пояс здоровенную лупу и, словно маску, натянул на лицо суперважную неопределенность.

— Здорово, Тигра, — небрежно сказал я, понимая, что от первых слов зависит моя дальнейшая судьба.

— Привет, поросенок, — отозвался Тигра и, как мне показалось, подозрительно осмотрел мои карманы.

— Куда путь держишь? — осведомился я, лихорадочно вспоминая, что же там у меня валяется со вчерашнего дня.

— Да вот, расследую одно преступление, — вглядываясь мне в лицо, ответил Тигра.

— Интересный у тебя подход, — сказал я. — Весь наш Лес — одно большое, кровавое преступление. А ты собираешься найти кучу маленьких, а потом из них, как из мозаики, воссоздать одно большое?

— Я бы тебе не советовал разговаривать со мной в таком тоне, — процедил Тигра сквозь зубы. — Вопрос довольно серьезный. У Кристофера Робина кто-то вчера спер два воздушных шарика. Один зеленый, другой синий. И я не советовал бы тебе относиться к этой проблеме столь поверхностно. Ты уж поверь, в Лесу есть силы, которые заставят кое-кого ответить за эту пропажу.

— Так вот в чем дело! — даже обрадовался я. — Ты теперь из разряда странных прыгающих животных превратился в животное карающее?

— А что тебя удивляет? — спросил Тигра. — Сколько можно бесшабашно прыгать по лесу? Пускай теперь прыгают другие. И лучше пусть они допрыгаются, чем я.

— Ага, ага. Кто не с нами — тот против нас. Знакомый принцип.

— Слушай, поросенок! — сказал Тигра. — Мы с тобой — старые знакомые. Я ценю в тебе философский склад ума, но не надо со мной быть свиньей. У Тигры не такой добродушный характер, как может показаться. А насчет принципа — ты абсолютно прав. Более того, я готов тебя принять в компанию Тех, Кто Остальных Может Сильно Заставить Задуматься. Мне известны твои старые грешки в виде неожиданной смерти Посторонним В, но у нас все не без греха. Если присоединишься к нам, Лес от этого только выиграет. Ты — животное непростое, но Нам такие нужны. Годится?

Еще бы не годилось. Могучие бицепсы Тигры наводили на мысль, что лучше мне не относиться к группе тех, кого Они заставят задуматься. А там видно будет. Время покажет, кто из нас Кабан.

— Хорошо, — сказал я. — Что мне нужно будет делать?

— Для начала, поедешь со мной к Кролику. Там много народу толчется. Пошукаем, может, кто-то и слышал про эти шарики.

— Годится, — ответил я и полез в карман за носовым платком, чтобы скрыть, как внезапным гневом налились мои маленькие глазки. Разумеется, пьянящий осенний воздух сделал свое черное дело, поэтому вместе с платком из кармана вылезли оба этих злосчастных шарика.

Надо было видеть, как резко изменились глаза Тигры. Как будто змея внезапно сбросила свою шкуру и предстала в своем истинном, гадливом обличии. Было ясно, что спустя мгновенье свинка в клетчатых штанишках будет прочно ассоциироваться с десятком свиных отбивных. Времени на раздумье не было, поэтому я сделал резкий выпад копытцем и одновременно изящным апперкотом ударил его клыками в живот. Что-то хранило меня в этот день, потому что Тигра как-то неестественно скрючился и упал навзничь, прямо в пожухлую траву. Я был в сильном шоке, поэтому только спустя пару минут заметил, что здоровенная лупа, висящая у Тигры на брюхе, от моего удара впилась ему прямо в диафрагму. Итак, что мы имели на этот временной срез? Мертвый зверь, которого убил я, здоровенная лупа как символ Лесного Расследования и какой-то рюкзак у Тигры за спиной, где обнаружился целый горшок с Пьянящим Конопляным Медом. Его, вообще-то, не разрешалось приготавливать в Лесу, но кто в это смутное осеннее время обращал внимание на подобные тонкости? Пережитое колоколом гудело в голове, поэтому я, не слишком хорошо соображая, сунул в карман к себе лупу и взвалил на плечо рюкзак Тигры.

Внезапно кусты раздвинулись и на поляне появились два Морских Котика. Что они делали в нашем Лесу — было не вполне понятно. Эти звери обычно жили в воде и редко выходили оттуда. На суше они передвигались медленно, но наводили ужас своими огромными лоснящимися телами.

— Здорово, робяты! — бодро сказал я, лихорадочно думая, что отвечать, если они спросят о мертвом теле у меня под ногами.

— Так ты и есть Тигра? — спросил один Котик, подозрительно оглядывая мои клетчатые штанишки.

— Трудно сказать, — ответил я. — Каждый из нас в душе немного Тигра. Но если вам о чем-то говорит вот эта большая лупа, тогда вполне вероятно, что я — именно тот, кто вам нужен.

— Ну, зверюга, так бы сразу и сказал, — обрадовался второй Котик. — Сам знаешь, сколько разной сволочи животного происхождения сейчас по Лесу шляется. А у нас разговор короткий. Чуть что — зажонглируем в бифштекс к чертовой матери. Времена сейчас такие, что не до разговоров. Главный говорил, что ты нас должен к Кролику отвести, пощупать там обстановку.

— Конечно, — сказал я. — Два шарика — вот наша главная цель.

— А это что у тебя под ногами валяется? — поинтересовался первый Котик.

— Палас, — не моргнув глазом, ответил я. — Мы же должны на дорожку медка хлебнуть.

— Годится! — хором ответили Котики, разлеглись на мертвом теле Тигры и вопросительно посмотрели на меня.

— Чего еще?

— Сам знаешь. Главный сказал, что у тебя горшок с Конопляным Медом должен быть.

— Друзья! Может быть, обычного медка хлебнем? А этого — после задания.

— Обычный сам хлебай. У тебя и так все рыльце в медку. Давай, наливай боевым товарищам.

Делать было нечего, поэтому я плеснул по хорошему глотку Конопляного Меда прямо в раскрытые пасти Котиков. Ну, разумеется, и сам глотнул, потому что чувствовал, что без хорошей порции мне сегодня не выгрести.

У Кролика, как обычно, было полно всякого зверья. Некоторые нахрюкались сгущенкой до такой степени, что стали больше похожи на пресмыкающихся.

В углу огромной серой глыбой взгромоздился ослик Иа. Старый осел частенько сиживал в этой норе, жрал сгущенку тоннами, делая вид, что она ему помогает философски воспринимать действительность. Обычно я спокойно относился к этому козлу, но сейчас Конопляный Мед как-то резко обострил все мои чувства. Казалось, что воздух в норе просто пропитан ненавистью, а перед глазами плавало жидкое стекло. Осел долго вглядывался в меня своими заплывшими от сгущенки глазками, потом вдруг что-то сообразил и заревел на все помещение:

— Поросенок Пятачок! Давненько я тебя не видел в этом гадючнике! Что поделываешь?

Мимо его столика пропыхтел недовольный Кролик, которого, безусловно, покоробило слово «гадючник», но он ничего не сказал. Только негодующе блеснул очками в сторону Иа и что-то пробормотал о любителях пожрать нахалявку, а потом облить грязью хозяина по самые уши.

— Привет, Иа, — подошел я к его столику. — Как жизнь? Четко ли по-прежнему твое отражение в луже?

— Эх, поросенок Пятачок! Разве может быть нормальное отражение в этом паршивом Лесу? Каждая тварь норовит плюнуть в лужу или бросить туда «бычок». Никто не думает о чувствах и мыслях пожилого животного. Вот сижу, пью, отмечая, таким образом, свой день рождения. Между прочим, скажу по секрету, Кристофер Робин собирался подарить мне два воздушных шарика, но какая-то сволочь их сперла. Представляешь? У САМОГО Кристофера Робина! При таких нравах я не удивлюсь, если у меня завтра стырят хвост, а я ничего не замечу.

«Старый осел!» — подумал я, с ненавистью глядя на опостылевшую серую морду. Он уже полгода шантажирует Кристофера Робина тем, что почти каждый день заявляет о своем дне рождения. А у Кристофера — доброе сердце, вот он и пытается всякий раз найти какой-то подарок. Может, действительно взять шарики, натянуть этой скотине на морду, а потом утопить его в той самой грязной луже, в которую он пялится каждый день?

Все это, вероятно, слишком явно отразилось на моем лице, потому что Котики схватили меня с двух сторон и оттащили от стола старого маразматика.

— Але, Тигра, — сказал первый Котик. — Мы тут пошукали среди зверья, так о шарах никто ничего не слышал. Ну, что? Поползли отсюда или замутим небольшой цирк на льду? Если гуляем, тогда давай еще по глотку.

Мы еще треснули меда пополам со сгущенкой, и я ощутил, как с глаз внезапно спала пелена, а морды окружающих зверей превратились в хитрые и злобные хари. Ну, думаю, попер из меня Кабан Пятак. Второй Котик прищурился и сказал:

— Давай, Тигра. Покажи этим пижонам, что умеют Те, Кто Могут Заставить!

Я залез на стол, выставил вперед руку с копытцем и начал:

— Что, зверье? Хорошо вам здесь сидится? Сгущеночка в правильное горло попадает? От медка губешки не слипаются? Мерзкие и ничтожные обыватели! В то время, когда весь Лес гудит о Краже у Кристофера Робина, когда каждый зверь считает своим долгом принять участие в расследовании, вы тут размазываете слюни по столу и считаете, что шарики найдет кто-то другой. Посмотрите на себя! Во что вы превратились? Во что вы превратили Лес! В сборище тупоголовых идиотских дебильных кретинов! Что вас тревожит в этой жизни? Пожрать, попыхтеть с самкой и заснуть под дубом! Вот, что вам нужно!

Подошел к самому краю стола и, глядя прямо в эти тупые рыла, процедил:

— Животные подонки. Инкубаторские ублюдки!

В зале поднялся шум, но упругие туши Котиков за моим столом пока останавливали любые физические поползновения.

— А теперь послушайте, — заявил я, — что вам прочтет Кабан Пятак:

По лесной тропинке

Иду я беззаботно.

Природа вокруг дышит,

И всем все хорошо!

Была когда-то Тигра,

Но Тигры нету больше,

Ее копытом стукнул

Большой крутой Кабан!

И так вот будет с каждым,

Кто не остолбенеет

От нашего величья,

От трелей соловья!

Дочитав эти стихи, я не сдержался и со страшной силой грянул горшком со сгущенкой прямо по мерзким ушам старого осла Иа. Дальше картинка смазалась, я помню только двух Котиков, которые с яростным весельем жонглировали Кроликом.

Очнулся я в какой-то избушке лежа на скамье со связанными руками и ногами. А за столом сидел ОН — медведь Винни-Пух, который задумчиво играл на губной гармошке «Песни Венского леса». Заметив, что я очнулся, он подошел ко мне вразвалку и сказал:

— Приветствую соратника по борьбе! Котики рассказали о вашем выступлении у Кролика. Не скрою, я был несколько удивлен. Когда Кристофер Робин скомандовал, что мы должны будем вместе отправиться в поход на пчел, я поначалу собирался отказаться, потому что не подозревал в столь тщедушном теле подобный боевой дух. Но Котики заявили, что теперь готовы с вами хоть в огонь, хоть в воду и даже к пчелам в улей. Поздравляю! У них мало кто может завоевать подобную характеристику.

— Спасибо на добром слове, медведь Пух. Но вы же прекрасно понимаете, что тело — только физическая оболочка. Духом силен каждый зверь. Боевым духом! Осознанием своего места в Лесу, пониманием законов природы и правильной оценкой своей личности.

— С этим можно поспорить, — заявил Пух. — Существует масса философских понятий, которые необходимо осознать с точки зрения диалектики. Почему вы говорите только о том, кто я? Разве не стоит задуматься над вопросом, зачем я? Почему я именно так? Вот вы, к примеру, Пятак? Кем себя ощущаете? Кабаном Пятаком или поросенком Пятачком? Почему именно Пятак? Почему не рубль, не два, не червонец, наконец!

— Бросьте, Пух, — хладнокровно ответил я. — Мы тут можем до бесконечности рассуждать, почему нас сотворили именно таким образом. Почему у меня сплющенный нос, а не хобот, которым так удобно умываться. Почему у вас маленький медвежий ротик, а не пасть, как у бегемота, которой было бы так удобно хлебнуть медку. Нет смысла тратить время на попытки осмыслить свою физическую сущность. Гораздо интересней обсудить вопрос, к примеру, Кошерности Птеродактиля!

Медведь очень странно посмотрел мне в глаза, потом развязал мои копытца и тихо спросил:

— Так вы в курсе проблемы Кошерности Птеродактиля?

— Конечно, медведь Пух, — ответил я. — Разве я похож на тех тупоголовых идиотских кретинов, которые только и могут жрать сгущенку у Кролика? Разве в моих глазах не видно большой и глубокой жажды Познания? И, наконец, стал бы Кристофер Робин рекомендовать вам вместе со мной выполнить это почетное и очень опасное задание?

— Вы правы, Пятак, — задумчиво произнес Пух. — И в знак полного доверия хочу показать вам нечто очень важное.

С этими словами медведь подвел меня к столу, где стоял здоровенный горшок для меда.

— Именно этот горшок, — торжественно сказал Винни, — нам и предстоит наполнить. А теперь, Пятак, загляните внутрь и посмотрите, что там на дне.

Я осторожно заглянул внутрь, поначалу ничего не увидел (голова после Конопляного Меда трещала так, что впору было повеситься, если бы у меня внезапно обнаружилась шея), но потом присмотрелся и вдруг в белой дымке увидел Кристофера Робина: он тихо спал в своей детской кроватке, улыбаясь во сне. Пух стоял рядом со мной, и на его лице было выражение глубокой нежности. Мы простояли так довольно долго, как вдруг медведь резким движением взял горшок и сказал, что нам уже пора выступать.

На полянке собралась толпа всякого зверья, которое должно было сопровождать нас к дереву с пчелами. Пух сказал, чтобы я перед ними выступил. После вчерашнего вечера терять было уже нечего, поэтому я вышел вперед и сказал:

— Стоит ли задумываться о сиюминутном, когда впереди — вечность! Убогую ментальность не спасет простая констатация факта того, что мировой эфир влияет на нас всеми своими метеоритными потоками. Разбудите свое сознание, позвольте ему разорвать стенки ваших убогих черепных коробок, и только тогда вы станете полностью свободными от этих мерзких каждодневных условностей. В вашем Космосе слишком много Эго. Взрывы метафизических эмоций не должны поддаваться никакой формальной логистике…

Говорю, а чувствую, что животные реагируют как-то вяло. Кролик голову на грудь свесил и чуть очки не уронил, Иа качается и уже просто с копыт слетает. Вдруг я почувствовал легкий толчок в спину, и на центр поляны выступил Винни-Пух.

— Зверье! — сказал медведь. — Дык… Эта… Пятак вон тут балабоны балабонит, что, дескать, сознание и все такое прочее. Оно, конечно, правильно и так далее, но нам, самцы, что нужно? Мед нам нужен! Сгущенка нужна, ведром колотить по подушке. Ежели мы все эта… как его… толпой и стадом пойдем, вот тогда, значит, и наш весь мед будет, топчись эти пчелы конем. Што зверь, когда он один? Один зверь и есть! Любой его подстрелит стрелой и освежует. А вот когда мы сообща, тогда оно стадо называется. А мы когда стадо — любого охотника затопчем в литую кружку. Правильно я говорю? Вперед, самцы, к пчелам! Пчелу увидал, эвона как, хрясь ей по сопатке изо всей дури, и гори оно все огнем, прям медом не балуйся. А я, самцы, завсегда с вами, потому что Пчела — она кто? Хитрая овощ! Чисто, как матрац летающий. А нам — что? Да перезверись эти пчелы трозверучим прозвером! Нам отступать — не моги! За нами, самцы, только грязная лужа осла Иа. В этом вам моя медвежья услуга! Да будет земля вам Пухом!

Смотрю я — мама моя, свинка Розалия! Животные все подобрались, глаза горят, как у хищников лютых. Даже у Иа выражение на лице стало менее идиотским. Поговорил так Винни минут двадцать, зверье прям на месте подпрыгивает. Мол, давай сюда этих пчел! Крылья им оборвем, из полосок на брюхе подтяжки наделаем, мед весь схряпаем, просто не ходи купаться. Пух некоторое время постоял молча, наслаждаясь произведенным впечатлением, затем эффектно махнул лапой в сторону старого дуба и крикнул:

— На пчел, самцы! Вперед!

Животные, толкаясь и пихаясь, помчались через бурелом, а мы с Винни остались одни на поляне.

— Пух! Я просто поражаюсь! — сказал я. — Откуда в вас такое понимание чаяний простого народа? Лично я себя не считаю Цицероном, но при случае умею произвести впечатление. А от вашей речи они все как с глузда съехали! И откуда эти странные выражения: «литая кружка», «топчись оно все конем», «в этом моя вам медвежья услуга»?

— Задача настоящего лидера, — отдуваясь, сказал медведь, — тонко чувствовать настроение зверья. И говорить с ними на одном языке. Вот вы сейчас спрашивали меня о каких-то странных выражениях, как будто я помню, что именно я там говорил. Для меня важны не слова… Что слова? Шелуха. Мне нужно передать им свой настрой. А что я при этом говорю, сам даже и не слушаю. Ладно, хватит теории. Приступаем к практике. Строимся в колонну по одному поросенку и медведю, а дальше — вперед, к дубу.

Дорога к дереву у меня как-то смазалась. Помню бесконечный бурелом и пыхтенье Винни. Наконец, к вечеру добрались до места. Зверье уже расположилось походным костром и вело свои тихие, задушевные разговоры. Пчел пока не было видно, но никто не сомневался, что они начеку. Неподалеку от дуба расположилась маленькая хибарка, где Пух предложил сделать штаб-квартиру. Говорили, что там живет одинокая вдова. Поскольку Винни был занят беседами с животными и поднятием у них боевого духа перед завтрашним боем, я отправился к хижине, чтобы переговорить с хозяевами.

Что и говорить, события последних дней изрядно повлияли на мои манеры. Если буквально неделю назад я бы долго скребся под входом, тоненьким голоском упрашивая впустить меня внутрь, то сейчас просто с разбегу снес дверь, ворвался в избушку и заорал:

— Здорово, карга старая! Отряд особенного предназначения доверил твоей халупе стать нашей штаб-квартирой!

И тут в ответ раздался низкий, но очень мелодичный женский голос:

— Я ценю ваше доверие, сеньор, но у меня принято вытирать ноги о коврик, перед тем как войти. Вы сделали это?

Я внимательно всмотрелся в говорящую и… о Боже! Это оказалась молоденькая Сова! Изящные серые перышки, стройный стан, гордый греческий нос и такие изумительно выразительные, бездонные глаза! Мама моя, хрюшка Розалия! И перед этой красотой я выставил себя неотесанной свиньей! Мне тут же захотелось провалиться на этом месте куда-нибудь в другой Лес, но я не мог не выполнить задание самого Винни-Пуха.

— Пардон, мадам, за мою горячность при посещении этого замечательного жилища. Разумеется, я вытер копытца о коврик, который лежит перед дверью.

— Второе, — сказал Сова. — В этом доме не терпят лжи. Никакого коврика там нет.

Итак, я подставился уже второй раз. Для Кабана Пятака это было просто непростительно. Надо было спасать положение.

— Видите ли, мем-саиб, — вкрадчиво сказал я. — Говоря о коврике, я, собственно, имел в виду не его физическую сущность. Для меня процесс вытирания ног о коврик при входе в дом подразумевает отрешенность от любых непристойных мыслей, нечестивых побуждений, направленных на жилище, которое я собираюсь посетить. Не вытирая ноги о коврик физически, мы, таким образом, просто вносим в дом немного материальной грязи. Не вытирая ноги о коврик морально, мы вносим в дом ауру недоброжелательности, злонамеренности, что уж, поверьте, намного страшнее, чем обычная грязь.

— Хмм… — ухнула Сова. — Бойкости языка вам не занимать. Но это еще не повод не кидать вам в лицо горшок со сметаной за подобное грубое вторжение.

— Поверьте, пани! — сказал я, открыто глядя в ее бездонные глаза. — Если бы я мог предполагать, что встречу в этой чащобе столь совершенное летающее существо, я бы не был столь развязным.

— К свиньям ваши комплименты, Пятак, — сердито сказала Сова. — Выкладывайте, что вам нужно, и выкатывайтесь отсюда. Ко мне с минуты на минуту должны прилететь.

Ах, вот как! У нее должен был появиться гость. Причем прилететь, а не зайти или приползти. Ситуация начинала быть интересной. Разумеется, я не мог покинуть этот дом, не договорившись о ночлеге. Но и ночной гость Совы в мои планы не входил. Морально я чувствовал себя довольно уверенно, но без бодрящего действия Конопляного Меда мог и не справиться со зловещим ночным гостем.

— Милая хозяюшка, — сказал я. — Не сочтите меня за наглеца, но позвольте поинтересоваться — кто именно должен к вам пожаловать? Может быть, с этой птицей нас связывают какие-либо дружеские взаимоотношения и мы сумеем договориться о постое буквально на одну ночь? Я не могу оставить своего шефа Винни-Пуха ночевать под дубом. Это противно офицерской чести! Если подобный прискорбный факт будет иметь место, мне останется только подорвать себя на воздушном шарике!

— Что вы говорите! — всполошилось это милое, пушистое существо. — Вы просите о постое для самого Винни-Пуха? Это сильно меняет дело! Я думаю, что мой муж в этом случае не будет возражать.

— ВАШ МУЖ? — неимоверно удивился я. — А мне доложили, что вы, пардон, вдова!

— А я и есть вдова, — кокетливо сказала Сова. — Мужа еще в прошлом году подстрелили пионеры и сделали из него чучело для кружка юннатов.

— Позвольте! — почти заорал я. — Как он может прилететь, если он — чучело?

— Сами вы — чучело! — возмутилась Сова. — Мой Орел — экспонат живой природы. А сюда он прилетает за нафталином. Попробуйте простоять на шкафу всю зиму и не быть сожранным молью. Вот я его и снабжаю ценным продуктом. Кто еще этим займется? Не пионеры же! Короче, Пятак, хватит щелкать клювом, идите за Пухом, а я пока что-нибудь на стол соберу.

У меня все эти события уже колоколом сбрендивали в голове, поэтому я не стал спорить, отправился к дубу и сказал Пуху, что он может отправляться в штаб-квартиру. Сам же пошел обходить посты, но это заняло довольно много времени, потому что зверье никак не могло понять поставленной перед ним задачи, а я был уже не в состоянии чего-либо объяснять.

Рабинович легко шел по осенней Москве, осторожно прислушиваясь к своим внутренним ощущениям. Хотя ощущать, собственно, было нечего. В желудке у бывшего физика-ядерщика уже почти неделю проживали только одни пищевые бактерии, которые дохли целыми полками и батальонами из-за невозможности исполнять свои прямые, профессиональные обязанности. Он уже давно ни на что не надеялся, потому что, почитай, целый год нигде не работал, перебиваясь случайными заработками. Собственно, делать он ничего не умел, кроме проектирования чернобыльских АЭС различного типа и разработки новых способов подсчета элементарных, и не очень, частиц. Но кому сейчас были нужны эти его умения? К тому же, Рабинович даже в это деловое время ухитрился сохранить в себе отношение к жизни восторженного мальчика из благополучной еврейской семьи, что весьма негативным образом сказывалось на продолжительности его трудового стажа в одном месте. Он уже почти отчаялся найти приличную работу, поэтому без особых надежд шел сейчас устраиваться в фирму «Парасько и сыновья», о которой прочитал в рекламном объявлении.

Фирма располагалась в невысоком особнячке, построенном в центре Москвы. Снаружи дом выглядел несколько странновато, потому что был покрашен в ослепительно белый цвет, покрыт черепичной крышей, а на окнах висели разноцветные наличники. У резной дубовой двери звонка не было, но висел небольшой колокол, к язычку которого была подвешена веревка серого цвета с кисточкой на конце.

Рабинович осторожно брякнул в колокол раз, другой, но никто не открывал. Он уже собрался уходить, как вдруг дверь приоткрылась и оттуда высунулась заспанная будка неимоверных размеров.

— Че так тихо брякаешь, солдатик? — спросила будка. — Надо изо всей дури колотить! Здесь хрен кто услышит твои интеллигентские позвякивания. Давай, заходи в горницу, не стой тут дуб дубом.

Рабинович осторожно вошел внутрь помещения и забормотал:

— Мне, видите ли, Мусий Опанасович Парасько на сегодня назначил, и я, понимаете ли…

— Да брось ты тушеваться, паря! Назначил, значит примет. Мусий Опанасович всех принимает, кому назначил. Скушно ему здесь. Будем знакомы: Григорий я. Охранник местный, — и парень сунул Рабиновичу ладонь размером с лопату.

Рабинович осторожно пожал ее и сказал:

— Очень приятно. Моисей Израилевич.

— А! — коротко сказал охранник. — Ну, ничего, ничего. Ты давай, посиди здесь чуток, а я доложу Мусию Опанасовичу.

Охранник ушел, а Рабинович стал с интересом рассматривать помещение. Прежде всего его поразил пол. Он был дощатый. Именно дощатый, а не паркетный. Но доски были чисто выскоблены и покрыты светлыми холщовыми дорожками. Стены тоже были обшиты деревом, а на них висели белые рушники с вышитыми красными петухами.

Григорий вернулся и сказал:

— Давай, паря, шуруй к Мусию. Он тебя ждет. Только вон эти натяни, — он кивнул в угол, где лежала груда сапог. — Они без сапог не любят. Желаю, говорят, думать, что я дома. И еще возьми вот это, — Григорий сунул в руки Рабиновичу здоровенную бутыль с каким-то мутным напитком.

Рабинович растерянно взял бутыль и подумал, что у него уже начались голодные галлюцинации.

— Короче, делаешь так, — инструктировал Григорий Рабиновича. — Идешь в тот коридор, подходишь к двустворчатой двери. Только не вздумай свои интеллигентские штучки выделывать — типа там скрестись, покашливать и все такое прочее. Подходишь, ногой изо всей дури вдаряешь по створке, дверь распахивается, после чего влетаешь в комнату и орешь изо всей силы: «Мусий! Здорово, кум! А я тебе горилки принес!» Понял, дитя природы?

— Понял, — неуверенно сказал Рабинович. — Иду в коридор, вдаряю, влетаю и ору.

— Молодец, — сказал охранник. — Шуруй. С Богом.

Рабинович растерянно брел по коридору, пока не увидел ту самую дверь, о которой говорил охранник. Он неуверенно отвел назад ногу и попытался вдарить по створке. Но подвели две вещи: голодное существование и один из законов Ньютона, который гласит, что действие равно противодействию. Так что крепкая створка двери устояла, а Рабинович был подло отброшен назад и грохнулся спиной на доски. Хорошо еще, что не разбил драгоценную бутыль. Вторая попытка прошла с аналогичным успехом, как вдруг створка неожиданно отворилась и на пороге возник человек удивительного облика: высокий, очень плотный, с оселедцем на голове и длинными усами, одетый в просторную белую косоворотку и огромные малиновые шаровары, заправленные в мягкие сапоги.

— Кум! — закричал этот странный человек. — Где тебя черти носят? Два часа тебя жду!

— Здравствуйте, Мусий Опанасович, кум! — сказал Рабинович, поднимаясь с пола. — А я вот тут вам принес немного мутной жидкости.

Выражение лица странного человека внезапно изменилось, он сухо посмотрел на Рабиновича и сказал:

— Добрый день. Проходите, пожалуйста, в комнату. Я вас давно жду, — и с этими словами скрылся за дверью.

Рабинович пошел за ним, смутно чувствуя, что неточно выполнил наставления охранника, и уже совсем не надеясь на что-то хорошее в этой жизни.

Комната внутри оказалась просторной, светлой и была похожа на вход: те же выскобленные доски, покрытые дорожками, рушники с петухами на стенах. Посреди комнаты стоял огромный стол, уставленный мисками, тарелками, склянками, крынками и другими странными предметами, большинство из которых Рабинович видел первый раз в жизни.

— Прошу меня простить, — с достоинством сказал Мусий Опанасович, усаживаясь на скамейку, — за небольшой спектакль, который мы вместе разыграли при встрече. Дело в том, что я очень давно не был на родине, а мне очень важны атрибуты первой встречи, которые приняты в наших краях. Видите ли, у нас считается, что, если человек громко говорит, дружелюбно открывает дверь ногой и приносит с собой бутыль с веселящим напитком, это способствует установлению наиболее приятной атмосферы. Надеюсь, такой вариант встречи не причинил вам никаких неудобств?

— Что вы, Мусий Опанасович! — ответил Рабинович. — Я тоже всегда тосковал именно по такой форме общения. Конечно, окружающий мир сильно закрепостил мои чувства, и я не смог в должной мере выполнить все атрибуты приветствия, но надеюсь, что вы простите мне этот промах.

— Разумеется, — сказал Мусий. — Что можно требовать от человека, выросшего в условиях губительного мегаполиса? Честно говоря, вы вели себя даже намного лучше, чем я ожидал. Как вас зовут?

— Моисей Израилевич, — привычно сжавшись внутри, ответил Рабинович.

— О! — приятно удивился Мусий. — Вы — Моисей! Я — Мусий! Вы не находите, что наши имена чем-то похожи?

— Вполне может быть, — легко согласился Рабинович. — Хотя, если честно, я ни разу не был на вашей родине.

— Родина — внутри нас! — строго заявил Мусий. — И вокруг нас, где бы мы ни находились. Именно поэтому я в своем офисе стараюсь максимально окружить себя тем антуражем, к которому привык с детства. Ибо считаю, что только это позволяет ощущать связь с моими корнями и впитывать их живительную силу. Вся эта атрибутика — не случайна. Вот, например, дорогой Моисей Израилевич, что вы скажете по поводу вон того рушника?

Рабинович склонил голову:

— Червонный петух — символ тепла и уюта домашнего очага. Вышитая красная дорожка по краям показывает надежную защиту дома от врагов, намекая, что при случае им можно подпустить «красного петуха». Синий петух в центре рушника — символ Познания, Веры и самоотречения во имя Родины.

— Я в вас не ошибся, — одобрительно крякнул Мусий Опанасович. — Вы всего пару часов здесь, а уже улавливаете настолько тонкие моменты, которые и у нас-то на родине понимают далеко не все. Вы мне нравитесь, Рабинович. Я беру вас в свою фирму.

— Спасибо большое за доверие, Мусий Опанасович! — сказал Рабинович. — Надеюсь, не будет нескромностью с моей стороны поинтересоваться, в чем должны состоять мои должностные обязанности?

Мусий Опанасович нахмурился, и Рабинович с тоской подумал, что опять ляпнул что-то не то.

— Видите ли, Рабинович, — задумчиво начал Мусий. — Лично мне вообще не важно, что вы будете делать в моей фирме. Прежде всего нужны люди, которым я мог бы доверять. Которые бы чувствовали меня, мое настроение и умели вовремя дать хороший совет. Вы, как я вижу, человек умный и тонко чувствующий. Занятие вам всегда найдется, а сейчас я бы предпочел хотя бы ненадолго перестать говорить о делах и вкусить пищи не духовной, а вполне материальной, — с этими словами Мусий усадил Рабиновича за стол и предложил угощаться любыми блюдами из тех, что на нем стояли.

Рабинович растерянно смотрел на все это великолепие, будучи не в силах выбрать — в какую миску запустить руку, а то и всю голову.

Мусий между тем взял два огромных граненых стакана, набулькал в них до краев мутной жидкости, дал стакан Рабиновичу, поднял свой, провозгласил: «Шоб було!» и с этими словами опрокинул весь стакан в свой огромный рот. Рабинович прекрасно понимал, что в этом странном помещении каждый его шаг, каждое действие несет в себе какие-то символы, за которыми внимательно наблюдает этот странный человек. Поэтому он смекнул, что необходимо повторять за Мусием все его шаги, взял стакан и тоже опрокинул его. Жидкость легко провалилась вниз и вольготно развалилась в пустом желудке Рабиновича.

— Ты вареники попробуй, вареники! — сказал Мусий, подвинув Рабиновичу огромную миску с восхитительного вида белыми плодами.

Рабинович почувствовал себя совсем легко, поэтому небрежным жестом взял вареник и… уронил его себе на штаны. У Мусия Опанасовича окаменело лицо.

— Моисей, — сказал он. — Вы должны понимать. У себя на родине мы очень трепетно относимся к дарам природы. Мы не позволяем себе небрежности в обращении с ними. Ибо старая народная мудрость гласит: как ты относишься к природе, так и она относится к тебе. Вареники — не совсем еда. Это — важный эзотерический символ, питающий не только материальное, но и духовное начало человека. Посмотрите на совершенную форму этого плода. Вкусите его изумительную, сочащуюся начинку. Разве вы не чувствуете просветления после единения вашего организма с этим божественным созданием природы?

— Простите меня еще раз, Мусий Опанасович, — сказал Рабинович. — Поймите, что моя небрежность в обращении с этим чудесным символом объединения физического и духовного в человеке была вызвана единственно чувством восхищения. Кроме того, уронив плод на штаны, я как бы подчеркнул тот факт, что он — важная составляющая моей плоти, но, подняв затем его ко рту, я, таким образом, дал понять, что сейчас произойдет единение плода с моим духовным началом.

Мусий Опанасович посмотрел на Рабиновича с ласковой улыбкой, и Моисей почувствовал, что уже во второй раз ловко выкрутился из опасной ситуации. Они сидели за столом довольно долго, бутыль все пустела и пустела, а Рабинович первый раз за последнее время почувствовал, что его желудок и все остальные загашники наполнены на много дней вперед.

Как обычно и бывает, жидкость в бутылке кончилась совершенно внезапно. Ни Рабинович, ни Мусий Опанасович этого не ожидали. Мусий поднял на Рабиновича уже несколько осоловевшие глаза и сказал:

— Горилка, Моисей, кончилась. Надо же что-то делать?

— Может быть, охранника за ней пошлем, Мусий Опанасович? — предложил Рабинович.

— А кто будет хату охранять, паря? — набычился на него Мусий. — Говоря твоим языком — кто же в лавке останется?

— И что нам теперь делать? — растерянно спросил Рабинович.

— У меня на родине, сынок, есть такой обычай: когда в хате заканчивается горилка, мужчины сами идут ее добывать. Другого выхода нет. Не можем же мы сидеть здесь без горилки!

— Я готов, Мусий Опанасович, — с жаром сказал Рабинович. — Тут за углом недалеко есть палатка, там наверняка можно купить много пьянящей жидкости.

— Э, брат, — с горечью сказал Мусий. — Всему тебя учить надо. Как мы можем просто пойти и купить горилки, если этим будет нарушен важный священный обряд моей родины? Я не могу отступать от старинных обычаев ни на йоту, ибо это будет значить, что я перестал себя уважать и уже не держусь корней.

— И как это все должно происходить? — растерянно спросил Рабинович.

— Смотри сюда, — сказал Мусий, подвинув к себе пустую бутыль. — Смотри и смекай. Вот у нас есть пустая бутыль. Так?

— Так, — легко согласился Рабинович.

— Горилки в хате у нас больше нет. Так?

— Так.

— Что делаем? — поинтересовался Мусий.

Рабинович ненадолго задумался:

— Может быть, идем в сарай и там гоним новую горилку?

— Мысль правильная, — обрадовался Мусий, — но нерациональная. Горилку мы будем гнать долго, а что пить все это время? Поэтому делаем таким образом: берем бутыль, прокрадываемся через забор к соседу, у него в сарае меняем пустую бутыль на полную и тихонечко ползем обратно, чтобы нас никто не заметил.

— Позвольте! — возмутился Рабинович. — Как же так? Вся ваша жизнь направлена на духовное развитие личности человека, а здесь — банальная кража. Да еще и с подлогом!

— Моисей, — мягко сказал Мусий Опанасович. — Вы просто еще не знаете всех наших культурных традиций. Как вы думаете, что сделает сосед, когда у него кончится горилка?

— Не знаю, — замялся Рабинович. — Ну, пойдет в сарай и еще нагонит.

— А что он будет пить, когда будет гнать? — ласково посмотрев на него, спросил Мусий.

— Ну… Не знаю, — сдался Рабинович. — А что он будет делать?

— Подойдет к забору, — тихо сказал Мусий, — вырвет оттуда дрын, залезет ко мне в сарай и заменит полную бутыль на пустую. Теперь понимаете?

— Не совсем. Какой смысл в подобных действиях?

— Очень простой. Вернее, сложный. Круговорот горилки в природе осуществляется? Осуществляется. Натуральный обмен продукта происходит? Происходит. Ничья собственность при этом не страдает? Не страдает. А самое главное, — тут Мусий Опанасович помолчал, — мы с соседом участвуем в настоящем, мужском процессе охоты. В традиции, которая освящена поколениями! Своим появлением на свет в виде младенца мужского пола мы даем клятву — быть Охотником. А на что охотиться, спрашивается, в современном мире электроники, как не на горилку? Может быть, вы предложите выслеживать и убивать факсовый аппарат?

— Ну, не знаю. А какой риск при подобной эмуляции охоты?

— Самый, что ни на есть, физический. Сосед, если нас заметит, пальнет из дробовика солью. А это, я вас уверяю, очень даже больно.

— Как это? Прям так и пальнет?

— Уж вы не сомневайтесь. И он знает, что, когда полезет ко мне в сарай, получит аналогичную порцию.

— Хмм… Не спорю. Все довольно продумано, — сказал Рабинович. — Но как мы в реалиях нынешней Москвы сумеем провести охоту так, как полагается?

— Здесь, к сожалению, настоящих условий для охоты нет. Но мы будем делать вид, что все происходит именно таким образом, как у меня на родине. Надеюсь, вас это не смущает? — спросил Мусий.

— Нет, разумеется, — ответил Рабинович. — Я целиком в вашем распоряжении.

Мусий и Рабинович вышли на улицу, некоторое время постояли молча, наслаждаясь ночной Москвой. Наконец, Мусий сказал:

— Идем вон в ту сторону. Сразу за поворотом будет воображаемый забор. Ведем себя очень тихо, чтобы Мыкола не заметил.

Они двинулись к углу дома, завернули в переулок, где Рабинович поразился резкой перемене, которая произошла с обликом Мусия Опанасовича: добродушное и часто улыбающееся лицо превратилось в суровый абрис древнего воина, римлянина; оселедец свисал с головы, делая Мусия похожего на индейца; глаза его, наоборот, жили какой-то своей отдельной жизнью, которая представляла собой смесь хитрости и восторженного предвкушения опасности. Мусий подошел к воображаемой черте, присел, сделал вид, что хватает руками какой-то вертикальный предмет, и с показным усилием отвел этот предмет в сторону.

— Дрын отодвинул, — шепотом сообщил Мусий Рабиновичу.

Тот, в свою очередь, также взял руками воображаемый вертикальный предмет, резко дернул его на себя и сделал вид, что положил на плечо. Мусий на него удивленно посмотрел, но ничего не сказал и сделал знак двигаться дальше. Они прошли еще шагов десять и увидели обычную палатку с выпивкой. Мусий молча сунул в окошко пустую бутылку и деньги, продавец без всякого удивления все это взял, а через пару минут вернул наполненную бутылку. Было понятно, что или продавец всякого здесь повидал, или это уже далеко не первый поход Мусия на охоту. Затем они вернулись обратно к воображаемому забору, Мусий сделал вид, что придвигает палку обратно, а Рабинович снял свой воображаемый предмет с плеча и тоже приставил его к забору. Мусий немного отдышался и сказал:

— Похоже, охота прошла нормально. У нас есть традиция: сразу после преодоления вражеского рубежа попробовать добытой горилки, чтобы понять — удалась охота или нет.

С этими словами он откупорил бутыль, сделал несколько мощных глотков и передал ее Рабиновичу.

— Знаете, Моисей, — начал говорить Мусий с какой-то внутренней болью. — Мне сначала показалось, что вы очень быстро начинаете понимать наши традиции. Но скажите на милость, зачем вы выдрали дрын у соседа и положили его на плечо? Зачем вы испортили красивый, древний ритуал?

— Видите ли, Мусий, — сказал Рабинович. — Конечно, простите меня великодушно за то, что я не точно следовал всем этапам процесса охоты, но просто подумалось, что во дворе соседа на нас могут напасть злые домашние животные, поэтому я и прихватил этот кусок дерева для того, чтобы нам было чем отбиваться.

— Простите меня, Моисей, — сказал Мусий, и суровая мужская слеза проблеснула в его суровых глазах. — Опять я вас недооценил. Лишний раз убеждаюсь, что сама судьба привела вас в нашу фирму.

— А теперь, — Мусий резким движением опустил бутыль, — каждый Охотник должен спеть песню. Такова традиция.

Рабинович задумался. Из песен он помнил только «Когда был Ленин маленький с курчавой головой» и «Хава нагила». Ни одна из них решительно не подходила для данной патетической минуты.

— Послушайте, Мусий, — сказал Рабинович решительно. — К чему песни, когда у нас еще осталась горилка?

У Мусия вдруг снова увлажнились глаза.

— Рабинович! — сказал он проникновенно. — У вас, случайно, в роду хохлов не было?

— Вряд ли, — ответил Рабинович. — Насколько я помню, одни евреи.

— Жаль, — сказал Мусий. — Ну, ничего. Конечно, после такого блестящего ответа я уже не могу спеть для вас песню, поэтому мы еще по паре булек сделаем, после чего отправимся домой.

Они сделали несколько солидных глотков и вернулись в офис. Мусий тяжело сел за стол и сказал Рабиновичу:

— А теперь, Моисей, после хорошей охоты и последующего застолья мужчины должны насладиться женским обществом.

— Как скажете, Мусий Опанасович, — растерянно сказал Рабинович, гадая, какие еще испытания предстоят ему сегодня.

Мусий хлопнул в ладоши, и горница сразу наполнилась кучей народу. Какие-то люди нацепили Мусию и Рабиновичу непонятного вида фуражки на головы и сунули в руки по кульку со странными маленькими черными плодами, которые Мусий стал с неимоверной скоростью забрасывать в рот, раскалывать одними зубами и выплевывать черные шкурки прямо на пол. Рабинович попробовал делать то же самое, но только весь обсыпался сухими предметами и замер в ожидании нахлобучки от Мусия. Тот, впрочем, не обращал на него ни малейшего внимания, а напряженно вглядывался в другую дверь горницы, периодически выкрикивая на непонятном языке: «О, це ж гарны дывчины!» Внезапно дверь распахнулась, оттуда с диким взвизгиванием выбежал целый табун молоденьких девушек, которые начали с бешеной скоростью кружиться вокруг себя, открывая восхищенному взору Рабиновича белые нижние юбки. От всего этого кружения и от выпитой горилки у него совсем поплыла голова, и он сам не заметил, как заснул.

Очнулся Рабинович в той же горнице, где было прибрано и никого, кроме Мусия, не было. Тот сидел за столом, с очень серьезным видом читая какой-то документ. Заметив, что Рабинович проснулся, Мусий сказал ему сурово:

— Итак, Моисей, мы приступаем к работе. Все необходимые традиции соблюдены. Все писаные и неписаные законы выполнены. Поскольку ты теперь — полноправный член нашей фирмы, я должен раскрыть все секреты и объяснить, в чем будет заключаться твоя работа.

Внутренним чутьем Рабинович понял, что сейчас начнется самое интересное. В смысле — самое неприятное.

— Как ты думаешь, — тяжело начал Мусий Опанасович, — чем именно занимается наша фирма?

— Ну, не знаю, — замялся Рабинович. — Поставляет в Москву горилку?

— Нет.

— Черевички?

— Ни боже мой.

— Рушники?

— Мелко берешь, — ответил Мусий, немного помолчал и сказал торжественно:

— Фирма «Мусий Опанасович Парасько и сыновья» вот уже 150 лет поставляет в Москву САЛО!

— Не может быть! — похолодел Рабинович. — Свиное сало?

— А какое еще? — загремел на весь дом Мусий. — Лошадиное, что ли? Настоящее! Свиное! Первоклассное САЛО! И твоя работа здесь состоит в том, что ты это САЛО будешь ПРОБОВАТЬ! Потому что я не могу доверить это ответственное дело никому, кроме человека, который тонко понимает и чувствует наши традиции!

С этими словами Мусий три раза хлопнул в ладоши, в горницу вошли два молодых парубка, которые несли на подносе огромный шмат сала. Поднос поставили перед Рабиновичем, а Мусий грозно сказал: «Ешь, паря! Пробуй эту амброзию небесную!»

Мысли в голове Рабиновича крутились со скоростью элементарных частиц так, что их и подсчитать было невозможно. Что было делать? Опрокинуть поднос и прыгнуть в окно? Отпадало, так как на окнах были решетки. Попытаться справиться с Мусием и двумя парубками? Просто смешно, так как после пережитого застолья он и руку-то самостоятельно поднять не мог. Попробовать убежать через входную дверь? Так там стоит охранник Гриша, который только одним могучим выдохом мог сшибить Рабиновича с ног. Парубки между тем подняли огромную глыбу с подноса и стали подносить ее ко рту Рабиновича, который все откидывался и откидывался назад, пока не уперся спиной о край стола. Больше дороги назад не было.

***

Я открыл глаза и увидел над собой Сову, которая ласково махала над моим лицом своим пушистым крылом.

— Очнулся, наконец, — сказала Сова и тяжело вздохнула.

— От чего очнулся? Где я? — спросил я, тревожно озираясь.

— Где-где? — сказала Сова. — У меня в доме. Где же еще? С неделю провалялся. Винни уж думал, что ты копытца откинул. Главное, ладно бы просто валялся. Так из тебя бред какой-то пер непрерывно. Все подсознание наружу вышло: хвост Иа в виде шнурка от колокола, доски как символ сражения под дубом, незримая летучая тень Кошерного Птеродактиля над всеми поступками и, наконец, этот кошмар — СВИНОЕ САЛО!

— Боже мой! — сказал я. — А что, я ухитрился напиться Конопляным Медом и пропустил БОЙ? Какой позор! Как я теперь Винни на глаза покажусь?

— Не волнуйся, — успокоила меня Сова. — Наоборот, ты себя показал героем. Только контузило тебя, героя, немного. Неужели ничего не помнишь?

— Совсем ничего, — ответил я. — Только чушь какая-то в голове, а также этот каннибализм в виде сала.

— Так ты же чуть ли не главным героем сражения был. Сначала Винни решил спилить дуб вместе с пчелами и дуплом. Но звери подняли мятеж, который ты жестоко подавил с помощью Морских Котиков. Иа при этом оторвали, наконец, его мерзкий хвост. Потом Винни решил собственнолапно вступить в бой, пытался залезть на дуб, но у него ничего не получилось, как ты его не подсаживал. Наконец, у тебя появилась шикарная идея: надуть два воздушных шарика и поднять на них Винни к дуплу.

— Оба‑на! — сказал я. — А котелок у меня, оказывается, еще варит!

— Во-во! — ответила Сова. — Винни поднялся к дуплу и уже почти наполовину наполнил горшок, как вдруг налетели вражеские полчища пчел и Пух попал в окружение. Главное, все зверье растерялось, один ты предпринял серию блистательных отвлекающих маневров, бегая с зонтиком под деревом, крича: «Кажется, дождь собирается!» Но и это не помогло. Винни отбивался из последних сил, и казалось, что его вот-вот захватят в плен. Тогда у тебя возникла следующая гениальная мысль: ты выстрелил из пробкового ружья, пробил шарики и Винни грохнулся на землю, оставив, таким образом, пчел с носом… в смысле — с жалом.

— А как я контузию получил?

— Видишь ли, — помялась Сова. — Дело в том, что ты бегал под деревом и не видел, как Винни летел на землю. Тот приземлился прямо на острие зонтика и настолько взбеленился (ну, ты же знаешь: Пух — страшен в гневе), что дал тебе жуткий пинок, ты полетел и со страшной силой врезался в дуб. На дубе теперь висит мраморная доска в честь этого подвига: «Медведь в шубе, Пятак в дубе». В смысле, все думали, что ты дуба дал.

— Вот это да, — мрачно сказал я.

— Да ты не думай, — засуетилась Сова. — Винни на тебя не в обиде. Он, наоборот, знаешь, как переживает, что ты с копыт скинулся. Всю неделю не спит, глушит Конопляный Мед и ждет, когда ты очнешься. Совсем плохой стал. Сочиняет какие-то «пыхтелки» и «сопелки», ночами бродит с диким видом по лагерю и орет их зверью в уши. Мы уже опасаемся, не подхватил ли он какую медвежью болезнь. Сам знаешь, куда армии без начальника?

— Ладно, — сказал я. — Пойду с ним беседовать. У меня много вопросов накопилось.

Винни-Пух сидел за столом под большим навесом и квасил мед. Видно было, что этому занятию он, с отвращением, предается уже минимум неделю. Самое интересное, что при виде меня он не проявил ровно никаких чувств, только плеснул в пустой горшок меду и поставил его передо мной.

— Пей, свинья! — сказал Пух неимоверно хриплым голосом. — Пей, паскуда! Cуровый бой ведет ледовая дружина, а мужества отчаянных парней нам не хватило!

— Але, Пух, — сказал я. — Вы мне тут всякие рифмы типа «абрам — параллелограмм» не разводите! Что за слюни-сопли? Наполеон, вон, тоже что-то там где-то проиграл под Аустерлицем или еще дальше. И на солнце бывают пятна, и первый блин не всегда идеальной формы! Чего расстраиваться? Надо смотреть в корень проблемы!

— Какой, нахрен, корень! — диким голосом взвыл Пух. — Враги сожгли родную хату, ведром колотить по подушке! У деревни Крюково погибает взвод, давить таракана по паркету! Все патроны кончились, больше НЕТ ГРАНАТ! — проорал Винни и с неимоверной болью швырнул горшок с медом прямо в проходящего мимо ослика Иа.

Тот недоуменно хрюкнул и боком свалился в канаву.

— Слушайте, Винни! — сказал я взволнованно. — Давайте рассуждать диалектически. Цель нашего задания — что?

— Что-что? Мед, конечно, туды его в литую кружку, — недоуменно сказал медведь.

— Кому мы должны доставить этот мед?

— Что значит — кому? Отцу-основателю, Кристоферу Робину, благодетелю нашему! — сказал Пух, благоговейно подняв взор к небесам.

— Винни! Так ведь Кристофер-то мед не ест! У него от этого меда сыпь на попе выскакивает.

— Да ты что? — ахнул медведь. — Прям так и не жрет? А зачем он нас на задание отправил?

— Как это — зачем? Пробудить звериный дух! Объединить перед лицом неприятеля! Сообща решить проблему Кошерности Птеродактиля, наконец!

— Ты это наверное знаешь? — поинтересовался Винни, пристально смотря на меня своими маленькими глазками.

— Чтоб меня акула съела! — побожился я.

— Да ну тебя с твоей филозопией, — сказал Пух. — Ты все рассусоливаешь, а мне, если Кристоферу полный горшок не принесу, он ухо отгрызет, ногу оторвет и в самый дальний ящик засунет. Вот и будут тебе свиные консервы на чистом подсолнечном масле.

— Винни, — недовольно поморщился я. — Зачем вести беседу в таком тоне? Это вы со своим зверьем так разговаривайте. Со мной не нужно прибегать к психологическому давлению. Вы просто подумайте: кем мы были до похода? Вот вы были — маленький плюшевый медвежонок Пух с опилками в голове. Я был — идиотский розовый поросенок Пятачок в клетчатых штанишках. А сейчас? Винни-Пух — стратег, прославленный воитель, тактик, военачальник, вступивший в неравную борьбу с целой камарильей боевых пчел, не выигравший сражение только из-за форс-мажора. Я — Кабан Пятак, наводящий ужас на зверье своими заумными речами и взрывным характером. У нас же еще все впереди! Мы добудем Кристоферу мед и решим проблему Птеродактиля!

— Да нету больше проблемы! — неожиданно взревел Винни и страшно зарыдал. — Погиб! Погиб наш юный барабанщик! Но песня о нем не умрет! — пробулькал он, опустив голову в мед.

— Постой, — растерянно сказал я. — Что ты несешь? Кто погиб? Почему проблемы нет?

— Кто-кто? — простонал Винни. — Птеродактиль погиб, Васятка наш! Как увидел, что зажаливают меня негодяйские пчелы, так взвился в небо, соколик наш перепончатокрылый, чтобы на себя отвлечь основной вражеский огонь. Ты меня, Пятак, в этот момент из ружья вместе с шариками и подшиб, ворошиловский стрелок хренов. А Васятка-то, Васятка, — еще пуще зарыдал Винни, — пчелы на него так и накинулись, когда увидели, что основной агрессор сверзился на землю. Правое крыло — хрусь, пополам! Левое крыло — хрясь, опять пополам. Он только и успел простонать: «Кошерен я или право имею», и бульк в болото, один хвост и торчит. Вон, Иа, скотина длинноухая, уже бродит вдоль берега, пытается Васяткин хвост себе приспособить. А что я теперь Кристоферу Робину скажу? — завыл Винни, размазывая по морде мед вместе со слезами и соплями. — Он же мед наказывал добыть, чтобы Васятку кормить было чем! Птеродактильное животное — не чета нам, мелкоте! Ему этого меда — цистернами возить надо, чтобы он кошерность обрел!

У меня тревожным колоколом забухало сердце. Значит, все? Значит, конец нашим светлым устремлениям? И все останется по-старому? Я вернусь в свою квартирку, доставшуюся от геройски погибшего в унитазе дяди Посторонним В? Опять меня будут ни в грош не ставить? Снова мы с Винни пойдем бродить по лесу, подвергаясь насмешкам окружающих. Все! Все пропало! Зачем нужны были эти жертвы? Этот героизм… Чем-то тяжелым сдавило горло, я только и успел простонать: «Виннииииииии»…

***

— Петр Сергеевич! Ты чего, с вешалки рухнул? Что ты тут ребенку бормочешь?

— Дык… Свет… Я это… Как его… Ребенке сказку читаю. Всякий там биянки агний барто!

— Какие, нахрен, бианки? От тебя водкой разит — еще в подъезде пахнет! Я же сказала, чтобы не смел к дитю подходить, будучи выпимши! А ну, кыш из детской, пока я тебя шваброй не измусолила! Пшел вон, негодяйский отец!

— Свет… Свет… Да все уже! Дочитал я. Ухожу. Ты не скандаль, Свет, ребенка проснется. Она — вишь как сладко заснула.

— Да ребенок уже пьяный вусмерть от твоего выхлопа! Уйди с глаз долой, чтобы я тебя больше не видела!

***